Одиннадцать побегов, десятки лагерей
 Отсиженных полвека, нет дома и детей.
 Откинулся на волю, под семьдесят уже,
 Здоровье никакое - всё отдано тюрьме.

 Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
 И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
 Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
 Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман.

 Идут к нему, как к Богу, он видит насквозь всех,
 Подушка кислорода ему нужней, чем смех.
 С ним так легко нормальным, а бесам тяжело,
 Конторой персонально снимается кино.

 Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
 И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
 Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
 Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман.

 Но часто почему-то он вспоминает то -
 Войну с сучнёй и смуту с подачи оперов.
 Прошло уже полвека, но всё же в лагерях
 Не стало меньше зэков, но меньше всё бродяг.

 Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
 И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
 Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
 Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман.

 Что жизнь отмерила ему - он выбрал сам свою судьбу,
 Всё, как хотел, вот только не было свободы.
 Не убивал, за честь стоял и никогда не предавал
 Никем не писаные строгие законы.

 Ушёл зимой холодной на семьдесят седьмом
 Нехватка кислорода, а думали - спасём.
 И вырос над могилой из камня, как живой,
 Чтоб люди не забыли при жизни был какой.

 Он всё так же на корточках, а в зубах папиросочка
 И в глазах неподдельный блеск, фору даст пацанам.
 Позавидуешь памяти, не услышишь слов матерных,
 Душ загубленных тоже нет - всё почти за карман.