Все шло по плану, но немножко наспех.
Спускался вечер, спал младенец в яслях,
Статисты робко заняли места,
И Матерь Божья наблюдала немо,
Как в каменное небо Вифлеема
Всходила Благовещенья звезда.
Но тут в вертеп ворвались два подпаска
И крикнули, что вышла неувязка,
Что праздник отменяется, увы,
Что римляне не понимают шуток.
И загремели на пятнадцать суток,
Поддавшие не вовремя волхвы.
  Стало тихо, тихо, тихо,
  В крике замерли уста,
  Зашипела, как шутиха,
  И погасла та звезда.
  Стало зябко, зябко, зябко,
  И в предчувствии конца
  Закудахтала козявка,
  Вол заблеял, как овца.
  Все завыли, захрипели,
  Но не внемля той возне
  Спал младенец в колыбели
  И причмокивал во сне.

Уже светало, розовело небо,
Но тут раздались гулко у вертепа
Намеренно тяжелые шаги,
И Матерь Божья замерла в тревоге,
Когда открылась дверь и на пороге
Кавказские явились сапоги.
И разом потерявшие значенье
Столетья, лихолетья и мгновенья
Сомкнулись в безначальное кольцо,
А он вошел и поклонился еле,
И обратил неспешно к колыбели
Забрызганное оспою лицо.

  "Значит, вот он - этот самый
  Жалкий пасынок земной,
  Что и кровью, и осанной
  Потягается со мной...
  Неужели, неужели
  Столько лет и столько дней
  Ты, сопящий в колыбели,
  Будешь мукою моей?!
  И меня с тобою, пешка,
  Время бросит на весы?"
  И недобрая усмешка
  Чуть раздвинула усы.

А три волхва томились в карантине,
Их в карантине быстро укротили,
Лупили и под вздох, и по челу,
И римский опер, жаждая награды,
Им говорил :"Сперва колитесь, гады!
А после разберемся, что к чему".
И понимая, чем грозит опала,
Пошли волхвы молоть, что ни попало,
Припоминали даты, имена,
И полетели головы. И это
Была вполне весомая примета,
Что новые настали времена.