Она приходила, сама безупречность
Не в меру курила, не в меру спала.
Вином разливалась извечная вечность
И все отражала поверхность стола.
А он так любил, он испытывал муки,
Ревнуя ее даже к старой луне.
Кричал, обнимал и заламывал руки,
Поймав ее снова в раскрытом окне

А он любил ее ложь, ее смех, ее тени
Старый радужный дом и следы на песке,
Губы, плечи, улыбку, ладони, колени,
Жилку синего цвета на бледном виске.
Её утро и спутанных кос позолоту
Пробужденье, закат, и обьятья и грудь
Только мучает вновь, не хватает чего-то,
И мечется грусть, ища что-нибудь.

Она оставалась еще на минуту,
Еще на мгновенье, и хлопала дверь.
А он терял сон и звонил все кому-то
И снова к ней шел островками потерь.
Да света в своем лабиринте не видел,
И пил в холостом одиночестве ром,
И клялся забыть, и себя ненавидел
И снова шел в гору с тяжелым крестом.

Ведь он любил ее ложь, ее смех, ее тени
Старый радужный дом и следы на песке,
Губы, плечи, улыбку, ладони, колени,
Жилку синего цвета на бледном виске.
Её утро и спутанных кос позолоту
Пробужденье, закат, и обьятья и грудь
Только мучает вновь, не хватает чего-то,
И мечется грусть, ища что-нибудь.

А в домике старом, заботой укрытом,
За запертой дверью огня полоса.
Она умирала в пространстве закрытом,
Искала для крыльев свои небеса.
Ходила по краю на старом балконе,
Грустила по чьим-то фальшивым полям
И рвалась синицей в зажатой ладони
К каким-то своим журавлям, журавлям...

А он любил ее ложь, ее смех, ее тени
Старый радужный дом и следы на песке,
Губы, плечи, улыбку, ладони, колени,
Жилку синего цвета на бледном виске.
Её утро и спутанных кос позолоту
Пробужденье, закат, и обьятъя и грудь
Только мучает вновь, не хватает чего-то,
И мечется грусть, ища что-нибудь.